Вов-ва-ан! Да ты: Помнишь ли ты то сиянье?! Когда мы на Пасху, напившись, как водится, вдрызг, возвращались в ночлежку сквозь Севера чёрную ночь. А? Ты помнишь? И ещё я упал, поскользнувшись на подтаявшем днём и схватившемся ночью апрельском снегу. Да, упал я лицом прямо в кучу шершавого снега весны и лицо ободрал. А? Ты помнишь, ты помнишь?!
     А ты помнишь, Вован, почему-у я упал? А? Вот то-то! Потому что сияло сиянье, и шли мы, нетрезвые очи подъяв к мерцавшему таинством чёрному небу. Ты помнишь, Вов-ва-ан?! А? Ты помнишь ли, что это было?
     О-о, бред трепещущий небесный тяжёлой коченеющей земли! Мечта дрожащая пространств недвижных ледяных бескрайних. О как хотели бы они преодолеть проклятье притяженья и претвориться в этот диамант, играющий сияньем зеленовато-бледно-голубым на ба: на бархате полярной чёрной ночи.
     А я теперь на юге - далеко-о: На юге: Дважды в день пересекаю пустыню - эти самые пески и камни, где ступали стада устойчивого в вере Авраама, сам Авраам и Иисус Христос. Здесь где-то Он сидел на жёстком камне в зловещем мёртвом мареве пустыни. Сидел тут и алкал, и горько думал.
     Я далеко теперь, и если вы хотите, чтоб я вернулся на далёкий Север - о, лишь в мучи: в м-мучительной м-мечте! - и щедрою рукой откинул полог, метелью дикой сотканный из искр, холодным голубым огнём горящих, что я могу? Такое-то пространство, такое-то безвременное время способен разве жалкий человек, как я - куда глаза глядят сбежавший - пересказать, представить, показать? Я лишь могу немного приоткрыть тот, голубым огнём горящий, полог и дать вам заглянуть туда, туда:
     
*     *     *

     Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты - и тает снег, и чаще сердце бьётся, и девушки становятся добрей!
     Весна-красна! Откуда ты такая - жа-ланная?! И к нам приходишь ты.
     А мы - мы улетаем от тебя. Как птицы чёрные - в уродливых бушлатах. За пазухою пряча самогон, куда, куда, куда мы улетаем от добрых девушек и от тебя - Весна-красна?!
     Такая наша доля - бродяжья, чёрная - за дли-инным, бля, рублём, Весна-красна, опять мы улетаем. На дальний Север, где ещё зима. На самый, самый, самый Крайний Север.
     Там хлябь болот. Там твёрдой нет земли. И, друг мой, там нельзя сортир построить обычно - вырыв яму. Нет, нельзя.
     Поэтому сортиры строют так : на хлябь болот кладут огромну бочку - цистерну, а не бочку! - да, кладут и подпирают, чтоб не укатилась. А над цистерной строют из досок скворешник этакий, открытый непогодам.
     Сортир готов - па-жа-алте, господа!
     Сортир готов - он высится над тундрой избушкою на курьих ножках: Нет: Пожалуй, не избушкою, а - храмом! Суровым храмом Северного Ветра.
     О господа! Не говорите всуе два этих слова: "Север" и "Зима".
     Зима-а: До дна промёрзла хлябь болот. Ломается металл. Простёрлась тундра в морозном фантастическом дыму. А тут - урчит живот и низко давит на всё высоко-гордое в тебе. И просто: Просто некуда деваться.
     Вот час урочный бьёт - и ты выходишь под чёрное искрящееся небо в звенящий космос тундры. И идёшь. И, не дыша уже почти, восходишь во храм по шатким ледяным ступеням. И замираешь на скрипящей плахе.
     Изысканным червонным серебром замёрзшее дерьмо блестит, играет, и молча тундра смотрит на тебя мерцающими белыми глазами.
     Спасенья нет. Куда-то вниз летит - к чертям собачьим! - рвущееся сердце, и слабая дрожащая рука несмело гладит круглый лёд застёжки:
     Вот ты спускаешь ватные штаны. Сжимаешь зубы: И Полярный Ветер тебя за яйца тёплые берёт ладонью ледяной и крепко держит.
     И в этот бесконечный судный миг всё прошлое пройдёт перед тобою предсмертным расплывающимся сном. И запредельный необорный хлад оледенит такой тоскою душу!..
     И ты прошепчешь: "Господи, помилуй" - в морозную дымящуюся мглу.

*     *     *

     О невозможнейшая из невозможных любовей моих! Никогда: Н-никогда я тебя не увижу! - возвышенно-горестно думал нетрезвый Иван и глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы, - Я целую - в преступной м-мечте! - твою рыжую лилию, ту, расцветшую мне лишь однажды: О-о! Н-ненаглядная, бля, ты моя!
     Так вот стилем высоким - не низким! - декламировал горько нетрезвый Иван в пустоте дребезжащей вагона. Плыл, качаясь, вагон - между ночью небесной и тундрой заснеженной плыл он, в этом космосе окоченевшем между чёрной равниной и белой равниной. Плыл вагон, и в его пустоте дребезжащей плыл Иван всё на север, на север, на север.
     Плыл Иван и подробности ночи вчерашней вспоминал и глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы. Плыл Иван по последней, по крайней железной дороге, за которой уже ничего - только тусклая тундра да вечные льды. Из Когалыма он плыл в Уренгой.
     Когалым, Уренгой: О варварские эти имена, ханты-манси-пермяцкие такие - песец пролаял вас, проверещала векша, провыла-просвистела вас пурга. И кто уже заглянет в ваши души, поруганные спиртом и железом, ранимые и мягкие, как мох? Кто вам подставит добрые колени, чтоб в них уткнуться грустной тёплой мордой? Кто вас потреплет нежно по загривку, навеки верность зверя полюбив? Увы, уже никто: Но после всех судов - Последних, Страшных - после войн священных Господь наш Иисус вас назовёт и всех зверей и маленьких людей вернёт вам, и в блаженной белой тундре вы вечно будете любить друг друга.
     Но, однако, вернёмся к Ивану - чего же он так убивался? О чём горевал безутешно? А бы-ыло с чего:
     Вечерком накануне сидели вот так в занесённом по крышу балке. Пили чай - говори-или. Подвывала тихонечко вьюга. Выпить нечего - ску-ушно ребятам. Тут-то Ванечку бес и попутал. Как? А так, значит:
     Му-урка приходит - ры-ыженькая такая, ми-илая, сла-аденькая - ла-астится. Вот бы Ване сказать ей: нет, мол, Мурка, и всё - извини, мол. Да Мурке-то - как ей откажешь? Она - вон ведь какая она. Она так прямо - за руку лапкой брала и коготком, коготком - по ладо-они. А глазки у Мурки - не глазки, а о-очи. А в очах-то - исто-ома. А шёпот-то, шёпот: "Ва-анечка: Буты-ылочку: Де-евочки придут: Посиди-им:" Так мурлыкала Мурка. Ко-ошечка она. Сказала - как полизала. И прибавила,как ночевать оставила - губками ухо щекотнула: "Ва-анечка:"
     И-и-и - уж Ивану чай не чай. Шарф в зубы, одна нога тут, другая там - па-анёсся сквозь пургу да сквозь ночь по посёлку: "Чи-чи-га-га-а!"
     Зимняя ночь на Севере - чёрная ночь. И пурга тут же след заметает: был человек - и нету его. И глу-ухо. И в душе у Ивана пусто, тревожно и звонко. Ничего не осталось - ни матери, ни отца, ни жены, ни дитя, ни дома, ни прошлого - а только губы муркины ухо щекочут: "Ва-анечка:" И так вот: "А пропади оно пр-ропадом всё!" И: "Будь оно что будет - а я Мурку хочу!"
     Бежал Ваня и нос к носу с Валькой столкнулся. Валька - перевозчик. Всё у него схвачено, и все ходы-выходы он знает. И живёт Валька в отдельном балке с бабой и бабу меняет, когда захочет. Лафа ему - на особом он, бля, положении! Одно слово - перевозчик. А сейчас выполз из балка покурить.
     "Ну, Ванька, куда несёсся?" - "Известно, куда:" - "А-а-а: С Вовкой, что ли, вы там?.." - "Да нет, Валь: Меня: Э-э: Мурка попросила." - "Му-урка?! Ла-адно, Иван, брось ты это! Армян-то узнает - живьём закопает!" - "Я знаю. Да уж обещал - неудобно." - "Какое там, Вань, неудобно! Это выпросишь, а не стоит - неудобно. А тут-то чего? Скажи ей, мол, нет - не достал, мол. Ты брось это, Ванька. Какое уж там неудобно! Чай, жизнь-то дороже." А Ваня ему лихорадочным шёпотом снова своё: "Да Валь: Я уже обещал: Понимаешь?"
     "Да я понимаю. Мурка - сла-адка она. Ни с какой не сравнить. Слышь ты, Вань, я тебя тут Армяном пугнул: А ведь, знашь ты, что самый-то страх не в Армяне."
     "А в ком же, Валь, самый-то страх?"
     "Самый страх-то - он в Мурке!"
     "Да какой же в ней страх?"
     "Чаровница она! Чаровни-ица: Слушай, Вань, я тебе расскажу. Как-то с девками-то выпивали - повари-ихи там разны, а из мужиков я один.
     И Мурка была - за столом мы с ней рядом сидели. Жа-арко нам - выпиваем. И Мурка одета легко - так, халатик один, да и только. Жар какой-то исходит от ней. Как в парной, знаешь, Ванька, на каменку плещут настой, и тебя обдаёт травным духом горячим. Вот так и от Мурки - погляжу на неё, и обдаст меня жаром и духом травы колдовской, и хужей, чем от водки, пьянею.
     А Мурка-то чует, з-зараза, и со мною играт, а в глазах-то у ней бес - бе-ешеный. Потянулась, как будто бы надо чего на столе, и грудью одною мне на руку прямо легла. Прямо чувствую, Ванька, её я : как шар надувной - и упруго и мягко! Отпрянула, будто случайно задела: "Ой, Валя, прости!" А сама в ухо шепчет : "А прия-атно, признайся, Валюша:" Нагнулась ко мне, в глаза снизу заглядывает и сме-ётся. А на халате две верхние пуговки не застёгнуты - разошёлся маленько халатик. И вижу я, Ванька,.. - валькин голос осёкся, и шёпотом сиплым не говорил, а вопил он куда-то в пургу, - и вижу я муркины груди такие: такие: я вижу до самых: до розовых, бля, ободков: Ах-хере-еть, Вань! Ну, тут уж я, бля-а, распалился! За плечи хватаю при всех: "Идём, - говорю ей, - ко мне!"
     Сме-ётся: "Ну, что-о ты, Валю-уша - де-евки смотрят. Нельзя-а. И потом, ты же знаешь, Валюша, - Армян не вели-ит."
     Заскрипел я зубами: "Да ч-чёрт с ним, с Армяном твоим!" Головою качает, смеётся: " Нельзя-а: А вот хочешь, Валюша, я тебе покажусь?" - "Это как?" - "А вот так: Девочки, подержите его." Девки меня тут же схватили, на руках повисли. А она прыг на середину комнаты и: и халатик распахнула.
     У меня уже, веришь ли, сердце не билось. Это, знаешь, как что, Вань? Как: Как: Как х-хер знает, что! Она: Она: Ры-ыжая там: Понимаешь?!
     И-и смеётся-заливается: "Это, валя, вид спереди. А это, обрати вниманье, вид сзади." Тут она халатик совсем скинула и на одной ноге кругом крутиться стала, как девка малая. После - голая! - стала спиною ко мне, на кровать руками оперлась, потяну-у лась, как кошечка, - спинку прогнула:
     И вижу я, Ваня! Я вижу ВСЁ ЭТО - не знай, как назвать: Такое: Как два белых шара тугих, а ТАМ - промеж ними - как губы розовы, только вдоль: Одно слово, Ванька, - впереть и умереть!
     Я баб, что держали меня, по углам расшвырял, штаны с себя так рванул, что ни одной пуговицы на ширинке не осталось, и - к Мурке! Ну, думаю, щас насквозь проткну!
     А Мурка шёпотом горячим таким шепчет: "Поцелу-уй меня, Валю-уша."
     И, Ванька, веришь-нет, не знаю, что она сделала со мною - ноги подломились и рухнул я на колени. А она шепчет мне голосом своим - колду-ует: "Ну, целуй же, Валюша, целуй:" И вижу я - вот оно всё предо мной: и шары эти тугие белые и то, что промеж ними - губы розовы вдоль, и будто губы это приоткрылись и шепчут: "Ну, целуй же, Валюша, целу-уй."
     Потянулся я, Ванька, губами-то, значит, к губам, и - па-аплы-ыл: И тут слетело с меня всё это наважденье, будто проснулся я. И что же ты думашь?! Стою я на коленях перед кроватью весь обтруханный, а рядом - Мурка в халатике. И головою качает: "Ну ты, Валюша, перебра-ал сегодня. Пить-то меньше надо."
     "Да ты что! Я и выпил-то рюмку!" - ору на неё.
     А она мне: "Посмотри на себя, Валя. Разве так можно? Ты и девочек всех распугал - убежа-али.".
     А она мне: "Иди, Валя, спать. Если вдруг в таком виде тебя здесь увидят: Сам ведь знаешь - Армян:"
     Подхватил я штаны кое-как и - домой.
     И с тех пор, Ванька, как к бабе подхожу, так и вижу Мурку перед собой, как стоит она - спинку прогнула. И сразу я плыть начинаю, и всё опускатся во мне и - н-не могу. Только уж если напорюсь до беспамятства - и валю. А так - не могу. А ведь, сказать без похвальбы, ё:рь я был хоть куда - только подтаскивай! А теперь: Спортила она меня, Ванька. И ты берегись - обма-анет. Может, ну её, а? Не пойдёшь?
     "Да уж я обещал, Валь."
     "Ну гляди, сам большой. А насчёт самогонки, ты во-он в том вон балке попроси. У него - на кедровых орешках. Кре-епка, сука! Ну, щаслива те, Ванька. Да гляди, чтоб Армян-то того - не узнал. Зверь он, знашь. Он - живьём закопает."
     "Ладно, Валь, ладно," - отмахнулся Иван и-и - дальше побежал. В сивушном мраке балка ухватил две бутылки у опухшего самогонщика и-и - дальше побежал.
     Зимняя ночь на Севере - чёрная ночь. И пурга тут же след заметает. Крайний Север - край земли. Хорошо на краю земли - глухо. Не видать и не слыхать - ни х-хера. Только самогонка за пазухой - буль-буль-буль.
     А разве ж так хотелось жизнь-то прожить?! С самогонкой ли по краю земли бегать, а? Не-ет, брат. Ярко и честно проблеснуть метеором во мраке жизни, чтоб до-олго глаза у зевак слепило. И-и - кануть за край земли! Во-от как хотелось. А вот как получилось. И кто виноват - поди теперь разбери. Может, водка, а может, большевики с этой, как её там, дик-та-ту-рой. Да уж и диктатуры-то нету никакой - свобо-ода, бля: А всё равно хер-рово на душе - не сыта душа. Когда-то тогда ещё хрустнуло что-то там внутри, надломилось, и уж никакой свободой теперь не поправить. Ноет душа - не сыта.
     И вот бежит человек куда-то - куда глаза глядят - на край земли, и глухо вокруг. Только самогонка за пазухой - буль-буль-буль. Да Мурки всякие - воду мутят.
     Нет, постой-ка, да разве Мурка - она всякая? Она - вон ведь какая она!
     Мурка, милая! Хочу тебя - лечу к тебе. Поманила только, только ухо шепотком щекотнула: "Ва-анечка:", и - лечу. И умоляю, умоляю тебя всею несытой душою: "Не обмани!" Знаю, знаю, бывали в саду твоём - незапретном - всякие : доктора, шофера, повара и зверь ненасытный Армян - все, кто власть свою правит над телом. Я - не такой. Я не телом, Мурка, - душою не сыт. И потому умоляю тебя всею несытой душою: "Не обмани".

     Так бежал Ваня к Мурке и входил когда, вкрадывался в муркин балок - сердце билось.
     Тук-тук-тук - вошёл. А там и не то вовсе, что Ване думалось. Думалось-то, что с Муркой они там в тиши да в глуши там посидят, а та-ам - пир завариватся на ве-есь мир : и Мурка, и поварихи, и кастелянши всякие, и Серёжа-водила - го-оголем сидит. Серёжа - в чести. Он - Армяна возит. И постукивает ему, конечно - ш-шестерит. На лицо Серёжа прия-атный, румя-аный, сла-адкий такой. Поварихи то Серёжи млеют - замужем-незамужем, а любая готова дать. Хоро-оший Серёжа. Только вот - шестерит.
     Разгорается в балке веселье : не то что по первой - по второй уж, поди, треснули. Разворачиват Серёжа баян-гармонь и песню дерет - вахтовую, стра-астную:

     Как же сладить с тоской необорной,
     Что стучит неустанно в висок -
     На стульчак ты присела в уборной,
     И прилип к стульчаку волосок.

     И всё бабьё, сколько ни есть его - и поварихи, румяные спьяну да сдобные, и кастелянши, тоже румяные спьяну (но те - покостлявей), и Мурка румяная в одном халатике (а на халатике верхняя пуговка не застёгнута - разошёлся халатик), словом, всё бабьё, сколько ни есть его, подхватыват за Серёжей хором лихой припев :

     Волосок, волосок!
     Как дрожит голосок,
     Как дрожит голосок и волнуи-ица!
     Рыжий, как колосок,
     Завитой волосок!
     Дрочит парень - на волос любуи-ица!

     Разрумянились поварихи, затомились, на Серёжу глядючи, от злой страсти трясутся - сейчас дадут! Да Серёжа-то разборчив больно - не всякую станет, а - "на которую глаз положил".
     Глянул на всё это Ваня, и горечью горькой, едучею желчью сердце облилось: "Обманула Мурка". Грохнул обе бутылки на стол и уж было к двери шагнул. А Мурка тут как тут - замурлы-ыкала, зала-астилась: "Ва-анечка, куда-а же ты?" А Иван упрямый - не свернёшь: нет, мол, Мурка, у вас и без меня весело, вы уж сами тут, без меня:
     "Да мне-то без тебя какое веселье, Ванечка, - опять замурлыкала Мурка, шёпотом горячим ухо щекотнула, - Сла-адкий ты мой." А сама руку ванину лапками схватила и - нечаянно будто - к груди прижала. И чувствует Ваня под ладонью муркину грудь - упруго, горячо и не-ежно. Левая грудь - бьётся под нею живое муркино сердце. И - остался Иван.
     Му-урка: Да кто ты такая, Мурка, что власть тебе такая дана? Это кто ж это уполномочил тебя, а? Почему это так? А потому это так, что не Мурка ты вовсе, а - му-ука, му-ука моя, которую в гроб унесу с собою. Потому это так, что воплотились как бы в тебе, во плоти мне явились, все несчастные, неистовые мои любови - все недолюбившие меня и недолюбленные мною, все вы - во многих прекрасных и едва уловимых уже памятью ипостасях своих - Одна Любовь Моя, Одна Страстная Мечта Моя, му-ука моя, которую в гроб унесу с собою, в самарскую подворотню мою унесу, потому что она и есть гроб мой - несытая душа моя похоронена в ней навеки.

     Усадила за стол Ваню Мурка - хозя-айка она - и говорит: "А ну-ка, девочки, Ваню-то надо нам поблагодарить. Он нам во-он гостинец-то принёс." И поварихи румяные согласились: "А чего ж. И поблагодарим - по разочку каждая."
     "А ну кышь, шельмы! - шуганула их Мурка, - Ваня - он не такой. Он - мой, Ва-анечка. Штрафную - сладкому моему!"
     И Серёжа из-за гармони глазами на Мурку зыркнул.
     "Ну что ты, Серёженька, волком смотришь? - мурлыкнула Мурка, - Ты же хоро-оший. Не ска-ажешь."
     "Да уж не скажу," - осклабился Серёжа.
     И всё бабьё - и Ваня с бабьём вместе - поняли : "Обязательно скажет!"
     "Эх, сукин ты, Серёжа, кот," - горько вздохнула Мурка и примурлыкнула ласково: "Пей, Ванечка, пей."
     Выпил Ваня, По столу заметался, ища закусить - кре-епка, сука, была на кедровых орешках!
     А веселье в балке разгоралось - пьян да горюч самогон-то был ванин - разгора-алось веселье. И уж поварихи, на Серёжу блудливо косясь, грянули под его баян-гармонь "Девку неплохую" :

     Девка неплохая! Так-то - ни хера!
     Ей бы жопу больше раза в полтора!

     Стыдно было Ивану и горько в блудилище этом, и видя, что мается он, мурлыкала Мурка ему: "Выпей, Ванечка, выпей ещё." И левою грудью норовила прижаться к Ивану. И ещё Ваня выпил, чтобы не было стыдно и горько. И ещё. И ещё. А и кре-епка была на кедровых орешках! И дотла в ней сгорели, в самогонке-то этой, и горечь и стыд. Всё сгорело дотла и винтом разноцветным взвилося - фьюить! - и к чёртовой матери всё улетело.
     Тут Мурка опять ненароком-то левою грудью Ивана коснулась - и его будто током пронзило, и сердце его застучало сильнее, отвечая другому такому же сердцу, что билось под муркиной левою грудью. И уж не владея собою, лишь движеньем ведомый безумной несытой души, подался он к Мурке и впился в её алый рот несытым, как сам, поцелуем. Горячее муркино тело под тонким халатом повторило покорно все изгибы иванова тела - каждый малый изгиб, каждый шрам, впадинку каждую тела заполнила муркина плоть. И желая м-мучительно с плотью муркиной слиться в одно, всё сильнее впивался Иван в её алые губы и всё крепче её он к себе прижимал - как неистовый реаниматор! - будто Мурку хотел удавить он и после вдохнуть в неё новую жизнь - иное дыханье!
     Мурка с великим трудом отстранилась от Вани. Пылала она - и своею и ваниной страстью - и прерывистым шёпотом в ухо шептала Ивану: "Не сейчас: Пусть сначала уйдут: А пока ты иди, будто вовсе уходишь: А через часок приходи. И бутылочку нам принеси. На двоих нам с тобой: Понимаешь?"
     "Обманешь:" - мучительно выдохнул Ваня.
     "Не обману-у, - промурлыкала Мурка, и бешеный бес заскакал неожиданно в муркиных пьяных глазах, - А чтобы ты, Ванечка, не заблудился, чтобы наверняка уж вернулся, я тебе покажусь."
     И она от Ивана на пару шагов отскочила и быстрой рукой распахнула халатик:
     У Ивана уж сердце не билось. Она: Она была ры-ыжая там - не соврал перевозчик. "Леди Годи-ива", - нетрезво подумал Иван. Улыбнулся и горько и криво: "Обма-анет." И бросился прочь - за бутылкой.

     Зимняя ночь на Севере - чёрная ночь. И пурга тут же след заметает. Чуть отвернулся, глаза зажмурил, забылся на мгновенье - и-и-и ищи-свищи! Потерялся человек - ни слуху, ни духу. Замело. Вот так и с Иваном - пробежал он по пурге, заскочил к самогонщику, покрутился по посёлку, вернулся, таясь, к муркиному балку, а там мертво всё - ни огонька в окошке, ни шороха за дверью - будто вымер балок. Как же так? С одного боку зашёл, с другого - нет никого. В окошко пальцем поскрёб, в дверь постучался - нету ответа. И сердце оборвалось: "Обману-ула Мурка!"
     И злостью и горечью зашлося иваново сердце: "Вот те на!" А тут ещё голос серёжин прогнусил над Иваном ехидно во мраке: "Зря ты, Ванька, тут крутисся, понял? Чё ты думал, что Мурка те даст? Как же, на вот тебе! Ха-ха-ха! Спать иди, пьянь. Армян-то узнает:"
     Обернулся Иван, посмотрел на него - на смазливую подлую рожу. И (то-очно - бес нашептал!) со всею со злостью уд-делал Серёжу по роже смазливой его и кровью оставил харкать на снегу.
     И ушёл допивать. Обману-ула!..

*     *     *

     Где забыло меня ты, о ты, моё светлое счастье?
     Где бродишь с другими - не такими, как я?
     Что сделал не так я в запутанной жизни моей?
     Подскажи. А-а, я знаю, я знаю -
     Такие, как я, умирать ведь должны молодыми.

     Зачем, о зачем я поддался, когда вы тащили меня
     От обрыва Империи прочь, когда уж хотел я
     Сигануть головою нетрезвою вниз. О-о, да лучше б,
     Лучше я бы загнулся от водки - счастливый ! -
     Под каким-нибудь там ленинградским забором,
     Чем так: Это, знаете, как? Это будто
     На своей остановке родной ты сойти не успел,
     И скорый умчал тебя поезд в чужие ненужные дали.

     И с тоскливым ты ужасом смотришь в окно,
     И н-никак невозможно вернуться!
     Лишь колёса стучат бесконечно в чужой пустоте,
     Да беспомощно ноет пропащее сердце.
     Ай-я-я-ай!
     Где ты, Север? Возьми меня, Север,
     И насмерть меня задуши
     Багульника сладким угаром, метелью -
     Сумасшедшей, кромешной! - мой след замети.
     Чтобы кончилось всё - чтобы кончилась память.

*     *     *

     Утром Ваня с похмелья - тяжёлого, горького как никогда - притащился в контору. А все уж всё знают вокруг, и на Ивана косятся со страхом: "Армян-то ведь так не оставит."
     Армя-ан: Был он хищною рыбой и по счёту большому шакалил. Это были ведь те-е времена - кооперативов и малых больших предприятий. И хищные рыбы начинали шакалить в нечистой воде. Огромные Деньги с головой накрывали Россию, и потирали нечистые руки шофера, повара, доктора - все, кто власть правит над телом.
     Ну, в контору Иван притащился. Па-алыч Ваню зовёт в кабинет. Палыч был заместитель Армяна. Палыч Севера был командир.
     "Эх, Ванька, ты, Ванька! Биться-бля-колотиться! Что же, Ванька, ты нахуевертил!"
     А что ему Ваня ответит? И так уж ни жив и ни мёртв, и опухла рука, и разит, как из бочки.
     "Армян приезжает сегодня. Армян - он уроет за Мурку. Уж Серёжа ему напоёт - будь спокоен! Эх, что же ты нахуевертил!"
     Помолчали. А нечего было Ивану сказать!
     Тут по столу Палыч огромным вломил кулаком - гром далёко разнёсся: "Посыла: Посылаю тебя в Уренгой! Давай на вокзал и - чтоб духу!.." И блеснула скупая слеза и скатилась по круто раздутой ноздре. И голосом дрогнувшим Палыч прибавил: "Деньги, вся там херня - у бухгалтерши, значит: И на вот, поправься, - полбутылки он грохнул на стол, - А то: Это ж страшно смотреть - окочуришься, бля, по дороге!"
     "Спасибо те, Палыч!" - чувствительно всхлипнул Иван.
     "Ладно, ладно: Давай: Так держать!" - скомандовал Палыч.
     "Как?" - спросил его Ваня.
     "Вот так!" - показал ему Ваня.
     И начал Иван держать - ТАК. Путь держать всё на север, на север, на север в пустоте дребезжащей вагона.
     "О невозможнейшая из невозможных любовей моих! Никогда: Н-никогда я тебя не увижу!"

*     *     *

     Плыл, качаясь, вагон, и видением белого бреда проплывала бескрайняя тундра за мутным стеклом. Отпивал помаленьку Иван из бутылки, что дал ему Палыч, и думал о жизни пропащей своей - череде бесконечной потерь и падений. И о Мурке, обманувшей его, горевал. И глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы.
     Дремота накрыла его в полумраке вагонном, и стук монотонный колёс - колыбельная жизни пропащей - убаюкал его. Он заснул, и, конечно же, Мурка приснилась : как-то чудом проникнув в вагон, она подплывала к Ивану в шубе, но с головой непокрытой, и рыжая грива волос, рассыпаясь, горела во мраке вагонном. "Годи-ива," - подумалось Ване во сне, и Мурке сказал он с обидой: "Эх ты - обману-ула." Но Мурка в ответ головой покачала и шубу тяжёлую быстрой рукой распахнула. Нагота озарила Ивана сияньем, ослепила, и муркина рыжая лилия страсти из-под белизны живота полыхнула огнём. "Ры-ыжая: Не соврал перевозчик," - восхищённо подумал Иван и услышал, как Мурка ему говорит: "Вот я, Ванечка, видишь? Я не обманула."
     И как будто его разбудил её голос - проснулся Иван и, не различая между явью и сном, уставился дико во мрак. Дверь купе распахнулась - Мурка стояла в проёме, в шубе, но с головой непокрытой, и рыжая грива волос, рассыпаясь, горела во мраке вагонном.
     "Годи-ива," - вслух удивился Иван, не понимая, не чувствуя грани между явью и сном. Да и не было грани! Реальность бредовее сна и сон реальнее яви в тайном сговоре, вместе, плели эту фабулу ночи полярной.
     "Вот я, Ванечка, видишь? Я не обманула," - промолвила Мурка и шубу тяжёлую быстрой рукой распахнула.
     У Ивана уж сердце не билось.
     Что там было во мраке вагонном меж ними - не знаю. И врать не хочу, и безумному воображенью заглянуть не позволю туда я - за занавес ночи полярной. Я с Иваном в том поезде не был.
     Но однажды, блуждая на Севере диком, ночь одну ночевал я в каком-то балке на Повховском месторожденьи. Хозяин-геолог в ночь умыкался на буровую. В одиночестве скучном лежал я на койке, завывания слушая ветра. Взгляд уныло блуждал по предметам чужим м всё возвращался к потрёпанной пухлой тетради на столе. Мне чутьё говорило, что это романтика тайного мысли притаились под ветхою серой обложкой. Бог прости меня, грешного, - потянулся несмелой рукой я к тетради и раскрыл наобум, наудачу. Крупно и ровно вверху страницы был написан заголовок: "Баллада о той, которая дала." В чтенье я углубился и понял, что что текст-то баллады отношенье имеет прямое к теме воя про Ваню! Привожу его, текст, целиком - без вымарок и исправлений.

     Баллада о той, которая дала.
     --------------------------------------

     Какой-то сумасшедший дом!
     На этом Севере седом
     Престранные дела -
     Гордячка юная, притом
     Красотка с ярко-алым ртом,
     И вдруг - ему дала.

     Куда теперь ему бежать -
     Забиться под кровать?
     В каком углу её прижать
     И нежно целовать?

     Вы спросите: "Зачем бежать?"
     И я отвечу: "Как же, б:дь!
     На этом Севере седом
     Гоморра просто и Содом -
     Уж-жасные дела!
     Она начальника - ка-азла! -
     Наложницей была."

     Он старый хрыч, горелый блин,
     В мохер разряженный павлин -
     Ж-жестокий армянин.
     Он обо всём осведомлён,
     От лютой злобы раскалён,
     Изменой страшной поражён -
     Грозит им, бля, ножом!
     Он им готовит сто разлук -
     Он посылает тёмных слуг,
     Продажных лютых сук.

     Вот их кругом уж стерегут.
     Куда глаза, они бегут.
     Но от ревнивого врага
     Спасает их пурга.
     Забытый маленький вокзал -
     Для них спасение одно.
     А ветер, верный пёс, лизал
     Дороги полотно.
     Из мрака поезд выползал,
     Как длинное пятно.

     Полярная звереет ночь -
     На шее ремешком.
     В такую ночь - стакан и прочь -
     Забыться б портвешком.

     Сквозь ночь плывут они вдвоём.
     В вагоне тёмном путевом -
     То стук колёс, то тишина,
     Их шёпотом полна.
     А ночь темна, как бред, темна,
     (То стук колёс, то тишина)
     И семенем его пьяна
     Неверная она.

     Роман полярный - и потом
     Расскажут лирики о том,
     Как плыли прочь они вдвоём
     За неба окоём.
     Как речь лилась, как сеть плелась,
     И как в любви она клялась -
     В вагоне тёмном путевом,
     В коленно-локтевом.

     Напрасно злился старый бес,
     Напрасно ахал он: "Вай-вай!"
     И рвал он волоса.
     Их поезд - чудо из чудес -
     Как незабвенный тот трамвай,
     Уплыл за небеса.

     Он волоса во гневе рвал -
     Хотел её, да не поял!
     И старый хрен его стоял,
     Вотще три дня стоял.

     Такая вот баллада, бля,
     Про старые дела,
     Про ту, которая дала,
     Тра-ля-ля-ля-ля-ля!

     И я балладу вам пою -
     Охрипший старый дрозд -
     За тех, которые дают,
     Я подымаю тост!

     А те, которые берут
     Всех тех, что им дают,
     Пусть этот тост до дна все пьют
     И пляшут и поют!

     Чтоб благодарными им быть
     И их боготворить -
     Им песни выть, им ноги мыть
     И эту воду пить!

*     *     *

     Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты - на дальний берег Волги ты приходишь, туда, где выгнулась Самарская Лука.
     Весна-красна! И к нам приходишь ты - и тает снег, и чаще сердце бьётся. И под бушлатом чёрным сердце бьётся - вахтовое измученное сердце - когда мы возвращаемся к тебе, Весна-красна!
     Так вот стилем высоким - не низким! - про себя декламировал вдохновенно-печальный Иван, возвращаясь в Самару на несущемся чёрт-те куда самолёте. Так он думал, Иван: "Вот, вернусь: И ждут меня Котик и два плюшевых мыша, и четыре плюшевые собаки. Такая братва - оторви да брось! Как они зашебуршат-замышат - оживут под моими руками и па-айдут куролесить и нести всякую нескучную чушь - дым коромыслом!
     А внизу распростёрлась Россия - какая даль! Какая бездна! Только: Только отчего же тяжесть такая на душе - давит? Замирает, остывает на полуоткрытых устах Слово Вещее - некому молвить. Да-альняя дорога выпадает нам - туда куда-то, за тридевять земель, в какие-то там палестины, которые вовсе не палестины:
     Котик, Котик мой ласковый! Ради Бога, прости меня навеки - за-всё!
     Господи, Господи Иисусе Христе, Боже милостивый! Поми-илу-уй на-ас!"
     Самолёт накренился и нырнул вниз, пронзив пылающие закатом облака. Открылась Ивану земля - вся в серых пятнах последнего снега, в изумрудных заплатах озими - весенняя, ошалевшая спросонья. Волга круто внизу изогнулась и блестела закатным оранжевым блеском. Нёсся вниз самолёт - пламя заката лизало дрожащие крылья - над излучиной вещей, над самой Самарской Лукой.

*     *     *

     ЭПИЛОГ

     Нацеди мне нектара - я выпью -
     Из сосуда с этикеткой белой.
     А на той на белой этикетке
     Небо развернулось голубое,
     Ярая волнуется пшеница,
     Тяжким зрелым колосом играет.

     Ну-ка, сковырни скорее пробку
     И прозрачной нацеди отравы.
     Нацеди мне нектара - я выпью..